Не чужие - Страница 85

«И еще они не потеют!»

— Любовь, значит, неведома… — цедит сквозь зубы Лена. Чем-то ее мой ответ не устроил. — А как ты думаешь… Что такое любовь?

Вот еще один отличный вопрос. А главное, очень уместный. Но чует мое сердце, если я сейчас бухнусь на колени и признаюсь Ленке в чем-нибудь этаком, она не оценит. Не тот человек, не то место, да и время не то. Кончилось наше время.

— Любовь — это восторг, вошедший в привычку, — придумал я с ходу экспромт в духе Оскара нашего Уайльда. — Воображаемые узы, сковывающие прочнее всего.

— А разве это хорошо? — ее зеленые глаза, кажется, сверлили во мне дыру.

Я пожал плечами.

— Считается, что да.

— Любо-о-о-вь… — протянула девушка презрительно. — И ты тоже… Конечно, тоже, от Алисы-то небось в трусы ссышься. И теперь думаешь, что знаешь, что такое неразделенная любовь, и боль, и разбитое сердце, и чуть ли не плачешь в подушку по ночам, и стихи, наверно, тоже пытаешься писать. «Рыжие косы — летние грезы». Так?

Я иронически промолчал, потому что это было дешево, просто и не требовало особой отдачи, я это давно сообразил. Насчет слез в подушку она, конечно, не угадала, а так довольно близко.

— Это не любовь, — сказала Лена. — Это такой, знаешь, третий бульон, который дают совсем слабым пациентам в больничке. Слабые отголоски запахов, отдаленные призраки вкуса. Это как описывать ураган словами «легкий ветерок, вроде бриза». Да что вы вообще знаете о любви, несмышленыши?

— Наверное, мало что, милая, добрая старушка, — согласился я и этим вроде бы немного сбил ее язвительное настроение. Лена покачала головой.

— Что вы знаете о любви, — медленно повторила она. — Не ваши розовые зефирные страдания. «Ах, она меня не любит. Ах, он на меня не посмотрел»… А такой, ради которой можно убивать, можно умирать, можно навечно застрять в черной, безвыходной пустоте без надежды на исцеление?

У меня похолодело внутри. Она ведь про себя сейчас говорила, себя описывала — свою боль, свои страдания, свои ошибки.

И я мог ей помочь.

— Расскажи мне.

Она рассказала.

Началось все года два назад, незадолго до прибытия тряпок на наш многострадальный кислородный шарик по имени Земля. У Лены была мама и бабушка — почти полная семья, если по нынешним-то стандартам. Когда Лене было года два, мама умерла, других родных у Лены с бабушкой не было, и они остались вдвоем. А потом…

— Как у тебя с родственниками? — деловито осведомилась девушка. С бельем она справилась и теперь сидела рядом со мной на мокрой и скользкой от мыла лавке в предбаннике душевой. От нее пахло сладковатым шампунем, на слегка и небрежно просушенных волосах все еще оставались маленькие водяные капельки. Я старался слушать внимательно, но боже ж ты мой! — до чего это было непросто.

— Можно сказать, отсутствуют.

— Повезло тебе, — Лена погрустнела. — Ну, ты понимаешь, о чем я: это тепло и забота, и счастье, когда они есть, и они хорошие. А когда с ними что-то случается… Счастье уходит первым. Да и с заботой выходит не совсем так, как ожидалось.

— Что?

— Бабушка получила апоплексический удар. Также известный, как ишемический инсульт. Закупорка кровеносных сосудов головного мозга. Вот так просто — просыпаюсь я однажды утром, а она лежит в своей кровати, вся, прости пожалуйста, в рвоте и дерьме. Встать ночью не могла, ноги не работали. Только посмотрела на меня задумчиво и сказала: «Внучка, что-то со мной не так».

— Больница?

— Приехали быстро, осмотрели, диагностировали. Госпитализировать отказались — сказали, домашнего ухода достаточно. Полный покой, лекарства и телевизор.

Я хватанул ртом воздух.

— Что? Да с ней же постоянно нужно сидеть, каждую минуту быть рядом, переворачивать, мыть, горшок выносить, а ты же одна была, и сколько тебе лет тогда было, пятнадцать? Суки, суки…

— Наверное, им нужно было денег предложить, — пожала плечами Лена. — Только я не догадалась, маленькая была, ты прав. Добрые доктора, правда, пообещали три раза в неделю присылать медсестру и делать уколы, и один раз — сиделку, чтобы меня подменять. Может, у них правда не было мест в больнице, а может, отчетность не хотели портить, понятия не имею. И да, они даже приходили, честно кололи и сидели у кровати — три раза и раз в неделю. То есть я имею в виду первые полгода.

Я ничего не сказал. В горле першило.

— Сначала говорили, что она еще может восстановиться, — задумчиво сказала Лена. — Пару десятков уколов, два-три месяца покоя, и наступит ремиссия. В самом крайнем случае дадут инвалидность и приставят персонального доктора. Я верила — врачи же, плюс наша медицина лучшая в мире. А через три месяца у нее начали отказывать руки.

— Черт…

— Раньше она хотя бы могла приподниматься на кровати, есть самостоятельно, умываться из миски… Теперь стало хуже. Лекарства не помогали. Через полгода сиделка приходить перестала — сказала, дальше можно только за деньги. А денег у меня не было, мы жили на бабушкину пенсию, сорок пять рублей.

— Но можно же было обратиться куда-то… черт, по месту учебы хотя бы, объяснить ситуацию, или к соседям обратиться за помощью — не может же быть, чтобы всем вокруг было все равно!

— Соседи помогали, — спокойно сказала Лена. — Покупали продукты, подменяли меня иногда. В школе тоже не слишком придирались, если я приходила на второй урок без домашнего задания, зато с черными кругами под глазами. Они ведь все хорошие, неравнодушные люди, и, по большому счету, делали то, что считали нужным. Но этого было мало, так мало… И я не могла заставить их быть хорошими больше, чем они сами того хотели. А по больничным документам, бабушка моя была не лежачим больным, не требующим госпитализации. Забавно…