Не чужие - Страница 43

— Слушай…

— Да? — она смотрела, вежливо и доброжелательно, но вот сочувствия и симпатии во взгляде не было ни на грош. Так сантехник смотрит на неновый уже, но надежный хомут, который, конечно, поизносился, но еще вполне послужит, особенно если заменить прокладку внутри.

— А что про меня говорят?

— Кто? Где?

— Ну… вообще в целом. Девчонки. Ты же слышишь, наверное…

— Думаешь, мы только о тебе и говорим? — она слегка улыбнулась, или мне это показалось в неверном влажном свете зарешеченных болтающихся на дворе ламп под широкополыми жестяными колпаками. — Предмет бесед номер один — на кого сегодня посмотрел за обедом Саша?

— Нет, ну я не про это… Чисто профессиональный интерес, понимаешь — какие недостатки отмечают, а то, если снова будем работать вместе, а я от них не избавлюсь, то может что-нибудь плохое случиться. Вот.

— Очень слабо, лейтенант, — она усмехнулась повторно, только теперь это было жестко и холодно. — Обычно ты стараешься получше, но в этот раз объяснение — хуже не придумаешь. Ни уму, ни сердцу. Но я отвечу.

— Серьезно?

— Конечно, серьезно. Про тебя на самом деле разное говорят. И что ты воевал год в ополчении в звании майора, обгорел, перенес операцию по пересадке кожи, и потому так выглядишь сейчас… Говорят, что ты сбежал из «четырнадцатого» стационара, который на Седова, где сидел за три убийства и два изнасилования, но я насчет этого сомневаюсь…

— А насчет остального, значит, нет?

Славя не обратила на мои слова внимания.

— А Лена как-то сказала, что ты внутри пустой.

— Как?

— Так она сказала.

— Выходит Ленка… наша молчунья и тихоня Ленка… Ленка-енка… знает меня лучше всех остальных.

— Что?

— Я и правда пустой внутри, Славя… Как бутылка, как кувшин, как чертов граненый небьющийся стакан. Алиса наливает в меня свою ярость — во мне закипает бой. Ты делишься со мной своей болью — и у меня болит внутри. Но правда в том, что своих мыслей, переживаний и чувств у меня нет. И поэтому перспектива остаться один на один с тряпками меня пугает до усрачки.

— Ты преувеличиваешь, Саш. Наговариваешь на себя, мне кажется, — голос у Слави звучал так же, как всегда. А вот ее глаз я не видел. Темно было на улице. Совсем темно.

На кухне — или как там это помещение называлось — когда мы, пыхтя, притарабанили, наконец, мешок, было непривычно тихо. Лена все еще сосредоточено кромсала на разделочной доске рыбу, Мику дочищала картофельные остатки, а Алисы и Ульяны нигде не было видно, но, судя по воплям, доносящимися из цехов, они нашли себе занятие по душе.

— Последняя, — тихо сказала Лена, деловито вскрывая брюхо очередной безголовой рыбине. — Надоело уже.

— Только я зашел, и все, работа закончена! Видишь, как я влияю на девочек! — обрадовался я.

— Они становятся мокрыми, как пакетики из-под чая? — подходя сзади, светским тоном поинтересовалась Алиса. Славя поперхнулась. — Кстати, о птичках: сколько нам еще осталось?

— Ну, если не считать рыбы, то вроде бы все…

— Нет, глупый, — прыснула рыжая. — Я более глобально — сколько еще будет тянуться эта чертова изоляция, как считаете?

— Насчет этого полной ясности быть не может, — серьезно сказала Славя. — Чушь, которую нам несет Комитет, годится только для идиотов с улиц, вся эта ахинея насчет скорой помощи и окончательного разгрома пришельцев… Знаете, что самое поганое сейчас? Вот это ощущение пустоты. Когда шла война, все было страшно, плохо, темно и больно. Но был враг, и была цель. Отбиться. Выстоять. Выжить. Цель — большая, общая — была у всех, и все были рядом. Теперь это закончилось. Теперь у всех появились свои маленькие цели, и мы их не знаем. Это пугает.

Неразборчиво шипело, посадив транзисторы, радио. В быстрых руках Лены живым серебром посверкивал нож.

— Оу, — присвистнула Алиска. — А я-то думала, что из всех нас ты самая большая идеалистка…

— Послушайте, — Славя поморщилась. — Идеалистом хорошо быть, когда тебе тринадцать лет, и жизнь проста и безоблачна. Ну, или когда тебе тридцать шесть, и ты живешь сыто, свободно и безопасно, в магазинах полно еды, а по улицам не стелется дым. Но мы здесь и сейчас — я думаю, вы согласитесь — совсем не в такой ситуации. Нельзя позволять себе оставаться идеалистами — особенно если имеется желание выжить. Это трафарет, который упрощает восприятие — да, конечно… Но слишком упрощенная жизнь — это опасно. Это самая короткая дорога к небытию и смерти.

— А ты мудреешь на глазах, подруга… — задумчиво протянула Алиса. — Мудрота, говорю, аж зашкаливает, понимание жизни растет по экспоненте.

— В том-то все и дело, — призналась Славя. В глазах у нее плескалась грусть. — Кто-то из гениев сказал в свое время — «счастье — это когда тебя понимают». И это правда, конечно, но только можно ее дополнить: «кромешный ужас, когда и ты тоже понимаешь всех». Всех вокруг. Можешь объяснить любой, даже самый черный и мерзкий поступок. Найти причины любой подлости и подвести обоснование под каждое предательство. Страшно, боязно и бессмысленно жить тогда, ребята, разве нет?

* * *

— Мне было очень плохо и больно, — медленно сказала Славя. Автопоезд приближался ко второму мосту, по сторонам тянулись длинные балки, вытянутые, как батоны сухого хлеба, заросшие серой плесенью рощ и посадок. — И я была… необдуманно цинична.

— А по-моему, тогда мы слышали самые разумные слова в мире, — решительно сказала Ульяна. — Чтобы выжить, нужно использовать любые пути, и лозунги про Родину, которая чего-то там ждет и требует, можно отправить в то место, куда не заглядывает солнце. В задницу! — прости, Саша, что тебе пришлось это услышать.